Алла Александровна Самохвалова, дочь художника А. Н. Самохвалова, впервые встретила Валерия Агафонова, когда он еще не был известным исполнителем романсов, и одной из первых оценила его незаурядный талант. Она была среди тех верных друзей певца, которые помогали ему до последних минут его жизни, и немало способствовала становлению его как артиста.
Впервые я увидела Валерия Агафонова в 1979 году в Коктебеле. На сцену городского театра вышел молодой человек с красивой головой и вьющимися густыми волосами. Мягко двигаясь, он подошел к микрофону и с чуть виноватой улыбкой отнес его за кулисы. Это было удивительно, и мне стало страшно, что я не услышу его. Надо сказать, что все микрофоны, которые мы видим на его фотографиях, были установлены для записи. На концертах Валерий никогда не пользовался усилителями. Когда он запел, я была поражена. У него оказался сильный красивый голос, который он ничуть не форсировал. В огромном зале были слышны все оттенки его богатейшей палитры. Затем из зала стали кричать: “Спойте ту красивую песню, которую вы пели вчера ночью в вашем саду”, — и не отпускали со сцены. Пение он перемежал рассказами о романсах: говорил о Варе Паниной и Апухтине. Говорил прекрасно — тепло и доверительно, обращаясь к публике, как к близкому другу.
Через день мы с сестрой увидели его на улице, около почты. Подошли и спросили, где еще можно его услышать. Тут же, очень естественно, была назначена встреча на берегу моря, вечером. Валерий пришел с друзьями. Мы — человек пять-шесть — спустились к морю. Валерий пел очень тихо, чтобы не привлекать к себе внимания. Но когда мы подошли к лестнице, чтобы подняться на набережную, оказалось, что на парапете и скамейках сидели люди и слушали Валерия весь вечер. Его встретили аплодисментами.
Так началась наша дружба, которая продолжалась до самой его смерти в 1984 году.
Валерий Борисович Агафонов родился в Ленинграде 10 марта 1941 года. В июне началась война. Отец Валерия погиб на фронте через три месяца, в сентябре. Мать, Мария Леонидовна, с двумя детьми на руках осталась в блокадном Ленинграде. Она не раз оказывалась с Валерочкой в госпиталях и больницах, где помогали сохранить жизнь ребенку — он часто и тяжело болел, иногда был на краю гибели. Мария Леонидовна вспоминала, как по коридору больницы навстречу ей бежит медсестра и кричит: “Жив, жив! Агафонов жив!”
У Валерия рано проявилась любовь к музыке и пению. Когда они жили в коммунальной квартире и было ему четыре года, он стучался к соседке и спрашивал: “Тетя Настя, хотите я вам спою?” — “Хочу, Валерочка, спой!” — “Я спою вам, как Лемешев поет”. Он пел песни Лемешева, выученные по радио. “Тетя Настя, я хорошо пою? Я буду петь, как Лемешев?” — “Будешь, Валерочка, будешь. Очень хорошо поешь”. Позднее, в той же квартире на Садовой, Валерий начал учиться у соседа игре на гитаре.
Маленьким мальчиком, услыхав на улице духовой оркестр, Валерий пошел вслед за ним и ушел очень далеко, чуть ли не в Парголово. Он шел и плакал — музыка была печальная, похоронная.
Во времена его детства шли фильмы с Лолитой Торрес. Даже заболев, он убегал в кино, хотя его запирали, прятали одежду. Он мог надеть вещи матери и в таком виде убежать — только бы послушать пение Лолиты Торрес.
И всегда потом, если его приглашали петь в компанию, а он был болен, родные никакими силами не могли удержать его дома. Он пел “через боль”, а голос у него всегда звучал прекрасно.
Шести лет Валерий самостоятельно отправился в детскую музыкальную школу. Учительница его забраковала и посадила к детям, лишенным музыкального слуха. Он со слезами умолял ее послушать его еще раз и так жалобно спел песенку “Позабыт, позаброшен…”, что учительница отвела его к группе детей, способных к музыке.
Юношей Валерий пошел поступать в музыкальное училище, но случайно встреченный знакомый отговорил его, уверив, что там ему испортят голос. К тому времени выяснилось, что у Валерия от природы поставленный голос редкой красоты тембра. Он пел для друзей, собирая большую аудиторию. Друзья приводили его в компании и творческие союзы.
В 1969 году в Союзе архитекторов был юбилей одного проектного института. Сказали, что придет какой-то Валерий Агафонов. Его никто не знал. Появился юноша, похожий на херувима. Казалось, ему не больше семнадцати лет. Блондин с голубыми глазами. В черной бархатной курточке. Он исполнил несколько романсов и исчез. Ему было тогда двадцать семь. Те, кто его слышал, помнят, как прекрасно он пел.
Валерий говорил, что он долго выглядел очень юным. Был случай, когда девушку, с которой он шел в кино, пропустили, а его — нет, решив, что он еще несовершеннолетний. (В те времена было строго: “На этот фильм дети до 16 лет не допускаются”).
Вспоминаю рассказ приятельницы Валерия о том, как в молодости они, гуляя, оказались недалеко от Военно-медицинской академии. Навстречу попалась группа цыганок. Валерий раскинул руки и остановил их, спрашивая: “Кто из вас поет? Кто поет?” Вперед вышла молодая цыганка, ее оттеснила другая, постарше, и вся компания прошла в какой-то дворик Академии; нашли заброшенный приемный покой с кушетками и столами, расселись — кто где (и на полу тоже) — и провели там целый час, распевая песни. Валерий слушал очень внимательно, запоминал. Затем все вышли. Но цыганки не желали расставаться с Валерием, считая его уже своим, и куда-то повели. Валерий крикнул своей девушке, чтобы она не уходила, и через несколько минут вернулся, запыхавшийся, каким-то образом убежав от цыганок.
Молодым человеком Валерий поступил в ансамбль цыган под управлением А. Владимирова. Его охотно приняли, но потребовали перекрасить волосы. Валерий, блондин с яркими голубыми глазами, превратился в брюнета. В ансамбле он получил псевдоним — В. Ковач. Семь лет Валерий Агафонов путешествовал с ансамблем и блестяще исполнял цыганские песни. Он пел в ансамбле под оркестр — молодым звонким голосом, с бешеным темпераментом. (Записи эти есть у Михаила Викторовича Крыжановского). Сохранился и цыганский костюм Валерия. Сохранилась афиша Алтайской филармонии о сольном концерте Валерия Агафонова. На афише его портрет.
Валерий не мог пройти мимо страдающего — даже случайно встреченного — человека. Не могу забыть одну маленькую сцену: с несколькими друзьями Валерия вечером мы вышли от него и остановились на автобусной остановке на площади Александра Невского. Валерочка, как всегда, нас провожал. Мимо проходил безумно усталый человек в запыленной рабочей одежде. Он шел медленно, понуро опустив голову. Когда этот человек поравнялся с Валерием, тот обратился к нему с какими-то словами (к сожалению, я их не помню), и в голосе было столько тепла и доброты, проникающей прямо в сердце, что человек остановился, и лицо его, просияв, преобразилось и помолодело. Он замер и несколько секунд смотрел на Валерия, как на чудо. Голос с небес, ободряющий и ласковый. Затем он побрел дальше.
Так же было однажды и на Витебском вокзале, когда Валерий своим мягким и звучным голосом обратился к плачущему ребенку: “Молодой человек, что вы рыдаете?” Ребенок застыл со слезами в глазах и на щеках, забыв закрыть рот и глядя на Валерия как на волшебника из сказки. Я видела, как люди, спешившие на поезд, останавливались и оборачивались, пытаясь понять, откуда звучит этот прекрасный, исполненный доброты и ласки голос.
За пять лет нашей дружбы я ни единого слова не слышала от Валерия о желании приобрести какие-либо вещи. Вопрос “вещизма” был исключен из его жизни. Когда мы познакомились летом в Коктебеле, он ходил в хлопчатобумажном костюме темно-зеленого цвета и носил его до глубокой осени и даже зимой. Не беспокоил его и вопрос о том, будут ли у него завтра деньги или еда. Он мог всю ночь петь, играть на гитаре, читать стихи со своим другом, поэтом Юрием Борисовым, а утром, проходя мимо стройки, подойти к рабочим, спеть им и вместе с ними пообедать.
Много раз я просила Валерия принять от меня какой-нибудь подарок. Деньги у меня тогда были, и я хотела купить то, что ему было бы нужно. Но уговорить его мне не удавалось. Он ходил в вельветовых туфлях в любое время года, даже зимой, но когда я звала его в магазин, он всегда говорил, лукаво улыбаясь: “Пойдем сейчас”. Я отвечала, что мне надо зайти за деньгами, но он мягко уклонялся: “Ну, значит, не пойдем, вот если бы это было спонтанно…” И все-таки однажды мне удалось заловить его. Мы пошли к Пяти Углам, там был большой магазин радиотехники. (Помню, что Валерий нехорошо себя чувствовал и доверил мне нести гитару. Я замирала от чувства ответственности и несла ее очень неловко.) В магазине Валерий долго стоял у прилавка и с ангельским терпением ждал, когда отойдут какие-то иностранцы. Он выбрал очень маленький транзистор. Но опять у меня с собой не было денег. Мы вышли и сели в такси. Шофером оказалась молодая украинка, бойкая лихачка, румяная и чернобровая. Мы поехали ко мне домой на Васильевский остров. Валерий тут же разговорился с нашей шофершей, и выяснилось, что она поет в самодеятельном ансамбле. Мы быстро приехали. Я побежала наверх за деньгами, а когда вернулась, они, сидя в машине, уже великолепно распевали украинские песни. Мы помчались в магазин. Валерий сидел за спиной нашей возницы, она всю дорогу оборачивалась к нему, и они продолжали петь. А у меня от страха сердце в пятки уходило. Но, к счастью, мы благополучно доехали и купили-таки транзистор, который потом Валерий разобрал и приспособил к чему-то другому.
Валерий помнил почти все песни, которые ему довелось услышать.
Летний день. В троллейбусе мало народу. Мы едем с Валерием от Невского до его дома. Тут же едет пара: мужчина с аккордеоном и его спутница, которые поют какую-то неизвестную песенку на весь троллейбус. Надо было видеть Валерия: он весь превратился в слух, завороженно глядя на них и запоминая эту смешную песню. Он совершенно забыл, где мы находимся.
Им был накоплен огромный багаж услышанных песен. Он прекрасно пел русские песни. Но спеть все, что знал и любил, Валерий не успел — жизнь оборвалась слишком рано.
Он никогда не берег себя как артиста и не экономил свой голос. На концертах всегда отвечал на все вопросы. Если ждал друзей, то обязательно встречал их на улице, даже зимой, вместо того, чтобы прятаться в артистических. На даче, где его также окружали друзья, помогал всем в работе. Я говорила ему: “Зачем ты так растрачиваешь свои силы? Не бережешь себя как артиста?” Но он отвечал мне так мягко, со своей доброй, обезоруживающей улыбкой: “Но тогда это буду не я? Ведь правда?”
Иногда в шутку Валерий представлялся так: “Валерий Магнитофонов”, потому что его постоянно записывали. Но, бывало, он просил не включать магнитофон, говорил, что это ему мешает: “Исчезает непринужденность”.
Валерий очень любил петь при свечах. Когда собирались гости, в какой-то момент Валерий протягивал руку к подсвечникам и зажигал свечи — это означало, что сейчас он будет петь, и тогда все затихали в ожидании. Из туристской поездки в ГДР я специально привезла целый чемодан свечей (в то время у нас их почти не было). Валерий отливал свечи в фужерах, за что ему попадало от жены: все фужеры становились мутными. На даче в Рыбацком Валерий сделал деревянный подсвечник, и как только собирались люди, он пел при свете живого огня.
Как-то летом мы шли с Валерием по Владимирскому проспекту. Он увидел пивной бар, и мы зашли туда. Он много говорил о себе и рассказал, как однажды, тоже в пивном баре, увидел Вадима Козина. Валерий подсел к нему и спросил: “Хотите, я вам спою?” Позднее он ездил к Вадиму Козину в Магадан.
В молодости Валерий решил принять участие в конкурсе для вступления в “Ленконцерт”. Но некто из комиссии нашел неточности в его вокальной школе. Истинной же причиной было отношение к романсу официальных лиц того времени, а о том, чтобы изменить репертуар или дополнить его конъюнктурными песнями, для Валерия не могло быть и речи.
После тяжелого сердечного приступа Валерию в Мариинской больнице дали инвалидность II группы. Так случилось, что эту инвалидность мне пришлось оформлять для него в отдельном административном здании. Даже там медсестры улыбались мне и спрашивали о нем. Вся больница его уже знала. Позднее Валерий пришел ко мне очень расстроенный: кто-то из знакомых сказал ему: “Чему ты радуешься, ведь это же инвалидность!” Я успокоила Валерия, сказав, что с такой инвалидностью люди до ста лет живут, надо только беречь себя, а теперь, по крайней мере, у него будут деньги на хлеб и никто не обвинит его в тунеядстве. Официально найти подходящую для себя работу он не мог, и время от времени пел в домашних концертах. Там ему собирали деньги в корзиночку. Однажды на таком концерте, который устроила Ольга Обухович, собрали восемьдесят рублей. Валерочка был очень доволен и даже горд.
А о том, чтобы беречь себя, не могло быть и речи: напротив, он жил бурно и безудержно. Хватал жизнь большими глотками. Спешил радоваться, общаться с людьми, которых любил. Для друзей он пел ночи напролет. Разумеется, Валерий знал о своей болезни, но никогда и нигде не говорил об этом. Он вел себя так, как будто был совершенно здоров, и многим даже не приходило в голову, как тяжело он болен. Он торопился жить, он спешил…
Пришло время, когда романсы обрели новую жизнь. Появились вечера “У камина”. Начало было положено в Союзе архитекторов, где Валерий Агафонов пел довольно часто, но пел тогда, когда официальная аудитория этого не принимала. И низкий поклон Михаилу Викторовичу Крыжановскому — создателю и хранителю уникальных записей Валерия.
Концерты в Союзе архитекторов стали знаменательным событием в судьбе Валерия. Союз расположен в бывшем особняке госсекретаря Александра II, дворянина Половцева. Архитектор К. Брюллов. Роскошные интерьеры архитектора Месмахера.
В. Г. Хотин руководил в Союзе архитекторов культурными мероприятиями. В один из вечеров там была обширная программа: в Бронзовом зале (на 250 мест) проходила интересная лекция, в других — всевозможные выступления и доклады. Нам отвели Красную гостиную. Сначала народу было немного, но, как только Валерий запел, в гостиную потянулись люди из всех других комнат. Стало тесно, пришлось перейти в комнату побольше. За Валерием шла уже целая толпа, а он спокойно продолжал петь. Появился главный администратор. Оказывается, услыхав голос Валерия, из Бронзового зала от почтенного лектора начали уходить люди. Пришлось спуститься в первый этаж, в вестибюль. Места там было побольше, но не было мебели. Кто-то принес Валерию стул, а собравшиеся стояли вплотную друг к другу. Все слушали, затаив дыхание. Иногда вновь пришедшие шепотом спрашивали соседа: “Кто это?” Я отметила совершенное спокойствие Валерия. Без малейшей тени неудовольствия он переходил из зала в зал, ни на минуту не теряя настроения. Казалось, его вдохновляла идущая за ним толпа.
После этого выступления начались “Вечера у камина”. Кстати, в Дубовом зале, который при Половцеве был библиотекой, есть роскошный камин. Вечера эти устраивал В. Г. Хотин. Он сам запасал дрова и разжигал камин. Но со временем Валерий решил отказаться от этих вечеров, потому что публика там бывала самая разная и не все вели себя соответственно, тем более, что внизу был ресторан.
Валерий слишком хорошо знал, как относились к романсам чиновники от культуры, а для него романс были самым прекрасным в жизни. Он пробил ледяное равнодушие официоза. После него “Вечера у камина” появились даже на телевидении, и романсы стали петь открыто — все, кто только мог петь.
После великолепного концерта в Белом зале Союза архитекторов к Валерию подошли молодые люди — режиссер Игорь и певец Саша — и стали уговаривать снова пойти на прослушивание в “Ленконцерт”. Он не очень хотел этого. Но — уговорили, и он прошел по конкурсу с большим успехом. Его друг, художник П. К. Капустин, потом рассказывал, что когда Валерий исполнил три романса, его остановили: мол, спасибо, хватит. Но сидевший в президиуме Иосиф Кобзон возразил: “Нет, нет, пусть поет еще, пусть поет”. К сожалению, в “Ленконцерте” не сразу оценили Валерия, да и правила администрации были таковы — долго мучили уже состоявшегося мастера тем, что посылали на площадки, не подходящие для него. Например, на вечер в ПТУ, где молодежь собиралась для того, чтобы потанцевать и т. п. Потом была другая молодежь, та, что, затаив дыхание, не шелохнувшись, и два, и три часа подряд слушала Валерия уже в записях.
Довольно часто по утрам Валерий звонил мне и просил приехать посидеть с двухлетней дочкой, так как жена на работе, а его вызвали на концерт. Крайне подавленным он вернулся однажды с концерта в институте инвалидов (институт профессора Дауна). Безумно тяжело мне было видеть, как на его больное сердце легло это тяжкое впечатление. Для него, человека очень эмоционального, это было испытанием. Я пыталась сказать, что он доставил радость больным людям и это должно его утешить. Но я видела, что он меня не слышит…
В “Ленконцерте” считали, что поступивший туда артист должен пройти все стадии формального пути — от низкой тарификации постепенно к более высокой и, соответственно, от непригодных, так называемых трудных площадок до более привилегированных. Там, очевидно, не придавали значения тому, что перед ними — великий мастер романса.
Но Валерий ни на что не жаловался и никогда в своей жизни не роптал. Он был мудрым и всепрощающим человеком. Когда ему предложили лучшие площадки, он был счастлив, но более всего он был счастлив от того, что вошел в семью артистов и музыкантов. Он обожал профессиональных музыкантов и певцов и всех знакомых пытался научить петь и играть на гитаре, уверяя, что это “так просто”, а сам исполнял сложные произведения испанских композиторов-гитаристов.
В репертуаре Валерия Борисовича было почти 800 романсов. “У меня большая картотека”, — с гордостью говорил он. Конечно, постоянно он пел не все, но, обладая феноменальной памятью, по ассоциации или по чьей-нибудь просьбе исполнял любой романс или песню, а также знал очень много стихов. Он читал наизусть всего “Сирано де Бержерака” Ростана, очень любил поэзию А. Блока. Репертуар Валерия постоянно увеличивался. Он говорил, что не поет одни только женские романсы.
У Валерия была огромная папка с нотами, размером с половину стола. Он очень гордился своей коллекций, но бывали случаи, когда кто-нибудь из известных исполнителей (Галина Карева, например) забирал у него ноты, а Валерий в силу своего характера не мог отказать этому человеку. Кроме того, он изучал историю романса, знал все об авторах и лучших исполнителях.
Валерий сам создавал музыку к любимым стихам Блока, Есенина и Гумилева. Им были написаны красивейшие песни: “Орел”, “У меня не живут цветы”, “Думы” на стихи Гумилева, “Ты поила коня” на стихи Есенина. Он был поистине скромным человеком. Когда я услыхала у нас дома песню “Орел” и стала допытываться, кто ее написал, он долго ничего не говорил и, наконец, когда я предположила, что это его мелодия, кивнул головой и тихо сказал: “Да”. Вместе с поэтом Юрием Борисовым они прекрасно пели “Россию” на стихи Блока, но, к сожалению, многое мне осталось неизвестно.
Валерий никогда не расставался с гитарой. Только однажды за все пять лет я увидела его без нее и в первый момент даже не узнала — так непривычен был его силуэт. В чехле за гитарой всегда была книга, как правило, сборник стихотворений.
Валерий Борисович рассказывал мне, как когда-то он поступил на работу в валютный бар “Астория”, но скоро понял свою ошибку. Там надо было всю ночь, с небольшими перерывами, петь одни и те же три романса. Он понял, что это ничего не дает ему для творческого развития, и решил уйти. Но администратор ни за что не хотел его отпускать, и тогда Валерий нашел выход: он спел иностранцам что-то “недозволенное”, и перепуганный администратор сразу же отпустил его на волю.
Однажды в Ленинград из Одессы привезли какую-то заграничную кассету. Валерия с женой пригласили послушать, как им сказали, “потрясающего русского эмигранта”. Каково же было изумление собравшихся, когда они увидели этого “эмигранта”, который никуда не выезжал и вообще никогда не помышлял об этом. Но с каким артистизмом Валерий передает неистребимую тоску эмигранта в песне на слова Силова “Быстро, быстро…” Как великолепен русский язык в музыкальном произношении Валерия Агафонова!..
У Валерия было необычайно тонкое чувство стиля. Мне кажется, я никогда не слышала более точного исполнения произведений А. С. Пушкина, более глубокого понимания его бесконечной эмоциональности. Романсы “Признание” и “Я пережил свои желанья” — буря сдерживаемых чувств, признания, идущие из глубины сердца. В каждой фразе — и душевное волнение, и ирония над собой, и мольба… Валерию были подвластны и иронические интонации, и юмор, и трагизм. В песне “Юнкера”, в небольшом произведении — картина ужаса и трагедии эпохи. В прекрасном произведении “Орел” на стихи Гумилева — космический мир философии. Песня на стихи Сельвинского (“Советская гусарская”) — целая повесть о гражданской войне.
В последнее лето Валерий подготовил большой репертуар классических романсов на стихи поэтов пушкинской плеяды. К великому огорчению, его никто не успел записать. Весной я слышала “Элегию” на стихи Дельвига. В исполнении Валерия она стала произведением, исполненным глубочайшей задушевности и поэтической грусти. Гитара была нежным фоном для певучего, тихого голоса.
В голосе Валерия была необыкновенная гибкость, от баритона до тенора, и множество обертонов, которые пропадают от перезаписи и не слышны на пластинках и по радио. Валерий мог петь очень тихо и тянуть нежнейшую ноту до бесконечности, тогда как у слушателей уже перехватывало дыхание.
Чем бы ни занимался Валерий, он делал это с огромным увлечением: азартно играл в шахматы, однажды разобрал маленький транзистор, пригодный только для станции “Маяк”, и превратил его в приемник, способный ловить концерты из-за границы. Фильмы в кино и по телевизору смотрел самозабвенно, как ребенок, и не мог отделить актера от его роли.
Но у него была только одна страсть, которой он отдавался безгранично, — петь под гитару, петь день и ночь, петь всегда, везде и всем, хотя бы даже одному слушателю. Он мог выступать в переполненном зале, а мог легко подсесть к какой-нибудь незнакомой старушке на скамейке и проникновенно исполнить ей прекрасный романс.
Валерий обладал большим чувством юмора. Однажды, уже будучи артистом “Ленконцерта”, он в рабочий полдень выступал в совхозе “Придорожный”. Успех был огромный. Рабочие ему подпевали. Под конец ведущий сказал: “Вот сейчас все пойдут на работу. Спойте им что-нибудь подбадривающее, чтобы все охотно, дружно работали”. Валерий тут же исполнил “Когда я пьян, а пьян всегда я”. Смеху и аплодисментам, казалось, не будет конца.
Однажды рано утром Валерий Борисович вышел один от друзей, где пел всю ночь, — разумеется, с гитарой, — и был остановлен милиционером. Это было незадолго до кончины Брежнева. Валерий был совершенно трезв, и, придя в участок, почти весь день пел милиционерам, после чего они договорились о концерте в Управлении милиции. Жена Валерия страшно волновалась, а он пришел к вечеру совершенно спокойный, смеялся и говорил, что его известность таким образом возрастает.
Вообще Валерий был очень веселым, добродушным человеком, любившим всякие розыгрыши. Как-то раз он оказался в Зеленогорске — наверное, ездил туда с концертом в какой-то санаторий — и зашел в стеклянный павильон-буфет, каких на курорте немало. Там за столиком сидел подвыпивший финн и со слезой в глазах слушал очень маленький магнитофон (тогда у нас таких еще не было), а пел — кто бы вы думали? — ну конечно, Валерий Агафонов! (Финны, у которых сухой закон, тогда постоянно приезжали к нам на выходные отдохнуть и, в основном, выпить, и часто их путь лежал не дальше Зеленогорска). Валерий, конечно, обрадовался, подошел к финну, сел к нему за столик, снял чехол с гитары и запел. Он очень любил такие номера и наслаждался тем, как обалдевший финн потерял дар речи.
Как-то он взял меня с собой к знакомым. Мы пришли, открылась дверь — большая компания уже ждала в прихожей. И Валерочка небрежно представил меня: “Я привел к вам сестру Волошина”. Я страшно смутилась и стала говорить, что, по-моему, у Волошина вообще не было сестры, но все смотрели на меня круглыми глазами, с интересом и почтением — я так и не поняла, мне или ему они поверили: у него была такая сила убеждения, что люди могли поддаться этим басням, тем более, все знали, что Валерий был в Коктебеле, а в такую мелочь, как хронология, многие просто не вникают.
Теперь, когда мне рассказывают, что в Театре эстрады прошел вечер памяти Валерия, и там была целая театральная постановка — во мраке, в черных занавесах черные люди ходили по сцене со свечами, я просто ужасаюсь. Это могли сделать только те, кто не знал Валерия. Ведь он был так жизнелюбив, жизнерадостен и светел. Конечно, и у него бывало тяжелое настроение, но никто, кроме жены, этого не видел. Примечательно, что даже в день похорон, в начале сентября, стояла дивная погода. В Парголове, на опушке леса, мягкое осеннее солнце заходящими лучами освещало наше прощание с Валерием. Мы прощались, чтобы затем уже никогда с ним не расставаться…
В последнее лето его жизни состоялся блестящий концерт Валерия в Доме ученых. Был назначен концерт и в Малом зале филармонии, оставалось лишь уточнить дату…
Валерий страстно любил жизнь, он не хотел думать о смерти. Только близкие знали, как тяжело он болен. Другим он не давал повода это заметить. Скрывая болезнь от самого себя, он спешил, занимаясь день и ночь, готовя новый классический репертуар…
Порой я слышу горестный вопрос: “Почему мы ничего не знали о нем, почему не было его концертов, не было афиш?!” И действительно — почему? Об этом можно долго говорить; теперь многие это понимают. Сам Валерий Борисович никогда не боролся за свою известность. Он был необычайно скромным и бескорыстным человеком. Но как он мечтал о сцене, о своих будущих успехах! Когда-то он повел меня к своим друзьям на Петроградскую. Хозяин дома работал в обществе “Знание”, и Валерий полушепотом говорил мне, что, может быть, он получит там концерты. Это, увы, не осуществилось.
29 апреля 1984 года мы с Валерием были на концерте в Доме офицеров. Пел народный артист Константин Плужников, который сообщил Валерию о том, что ему повысили тарификацию. Таким образом, Валерий получал лучшие площадки. Помню его безумно счастливые глаза, помню, как полушепотом он снова говорит мне о своих мечтах: о новой программе, о желанном звании заслуженного артиста… Последняя весна. Лето, прошедшее в крайне напряженной работе… Начало осени… Жизнь обрывается, как слишком туго натянутая струна… Он умер по дороге на концерт. Это было 5 сентября 1984 года.
Волею судьбы мне пришлось исполнить тяжкий труд: получилось так, что именно мне выпало на долю сидеть у телефона в доме Валерия в тот день, когда он умер. Телефон звонил беспрерывно. Люди спрашивали Валеру, и мне приходилось сообщать о случившемся. Мне помогло только то, что я была в шоке и отвечала, как автомат. Но помню, как сокрушались люди. Прежде всего сетовали: “Как же так, ведь я собирался записать его новую программу”, а потом, опомнившись, говорили, какое это несчастье.
Панихида состоялась в Троицком соборе Александро-Невской Лавры. Было очень много народу.
Вспоминаю похороны. На кладбище в течение нескольких часов мы не могли расстаться с Валерием. Люди читали стихи, вспоминали, одна певица пела над ним. Ушли только после того, как рабочие попросили всех поторопиться. Его притягательная сила была столь велика, что не уйти было от него. В гробу он был очень красив, так что, казалось, мы дождемся его пробуждения. И потом мы часто приходили к могиле, и всегда было трудно от нее уйти. Однажды я была там в компании его подруг. Пошел дождь. У меня был большой зонт. Все столпились под зонтом и вдруг стали тихо смеяться. Потом опомнились: что это с нами, чему мы смеемся? И все решили, что близость к нему, даже в этот тяжелый час, дарит нам душевное тепло.
Сорок дней пришлись на день святого Романа Сладкопевца. В Троицком соборе шла дивной красоты служба, с хоров неслось прекрасное пение и волшебным утешением ложилось на сердце. Каждый год 14 октября я стремилась быть на этой службе.
К великому сожалению, никто не успел записать подготовленную летом новую программу Валерия. Но и того, что мы знаем, что подарил нам Валерий Борисович Агафонов, всем нам хватит, чтобы еще долго получать — его искусством — огромный запас эмоций и — его вдохновением — неугасающий интерес к жизни. Он оставил нам огромное богатство — красоту своей души, исполненной любви к людям и жизни, красоту, запечатленную в его искусстве, которое он дарил с такой страстью и бескорыстием, что каждому казалось, будто он пел только для него.
Неизбывную печаль о Валерии можно утолить только его пением, ибо искусство — это прообраз вечности, где все восстановится. Слава тебе, Поющий Человек!
